stromae – tous les mêmes.

Практически вся жизнь Пьера — это бег. От ответственности, от разозленных партнеров, от проблем и в поисках приключений на свой зад (который, кстати говоря, часто получает комплименты). В последнее же время он просто хочет развлечений, отдыха, а не извечных поисков себя, своего дела и вообще кому это надо, если миром правят развлечения, разврат и так далее по списку. По сути, соблазнять каких-то богатеньких извращенных мужчин могут не только длинноногие брюнетки с обложек глянцевых журналов, нужно просто найти к ним подход, а там уж быстро забудется это «парень, ты что-то попутал». А что такого? Вот не надо осуждающих взглядов и глупого улюлюканья вперемешку с гневным «как так можно». Можно. Все всем всегда можно, а кто скажет, что это не так — нравственный глупец. Пара нужных движений, жестов, стреляющий точно в цель, но такой невинный взгляд — и все, пара сотен баксов у тебя в кармане, а чтобы бегать по штатам и задерживаться на несколько суток в дешевых мотелях больше и не надо. Невинность у Лавалле была неправильной (как, собственно, и все остальное) — развратная, потасканная и крайне грязная невинность, и изменить это он, по правде говоря, вряд ли когда-либо сможет.
Покрасневшие от недосыпа глаза, сильно трясущиеся руки, чуть пошатывающаяся поступь, но ему шло пошатываться, будто он уже как следует набрался. Обычно это даже помогало кого-то привлечь — трахнуть пьяное тело с не соображающим ничего разумом проще простого. Сотни неоновых вывесок, самые разные постели, подворотни, отвратительно грязные туалеты каких-то самых дешевых клубов — все это ему хорошо знакомо. Ничего не меняется ни с каждым днем, ни с каждым городом, ни с каждым штатом. Похоть уже начинает к этому привыкать, ему начинает казаться, что это скучно, но остановиться он не может, точно наркозависимый, каждый день выпрашивающий дозу у торговца «веселыми веществами», обещающий «в следующий раз точно отдать ему весь имеющийся и висящий на его грешной душонке долг».
Иногда Похоть заигрывается настолько, что границы дозволенного и не_дозволенного размываются всем, чем только можно: алкогольными реками, игривым настроение, безнаказанностью. Именно поэтому он однажды позволяет себе начать шантажировать одного очень богатого и, безусловно, очень опасного человека. Для Пьера это веселье и способ подзаработать несколько лишних тысяч (никаких завышений и заоблачных сумм — ему столько не нужно), но никак не осознание всей ситуации и того, что он по сути влип. «Твоей жене, детям и партнерам по бизнесу, очевидно, не понравится, что ты развлекаешься с молоденькими парнями, mon cher ami», — Лавалле нахально улыбается в трубку, чуть ли не шепча последние слова. Прошлой ночью этому господину с толстым кошельком нравились французские словечки, теперь же он готов порвать француза на... На британский флаг. Ну ладно, с красивыми сравнениями не вышло. Вообще-то, он не собирался ничего делать — проблески разума в хмельной блондинистой голове все еще оставались, поэтому Пьер быстро обо всем забыл, вновь срываясь с места и пускаясь во все тяжкие.

На танцполе он ведет себя слишком развязно, хоть и не суется куда-то в самый центр, а ошивается чуть ли не в углу. Тем не менее, это не мешает привлекать все новых и новых заинтересованных зрителей, которым не стоит говорить «руками не трогать». Похоти плевать, кто будет касаться его этой ночью, он лишь двигается в такт громкой музыке и пытается улыбаться так, чтобы наверняка понравиться кому-либо. Он знает, что на него смотрят, но не особо придает этому значение — смотреть могут все: с осуждением (как к нему сейчас в наглую лезет какой-то, вестимо, сильно подвыпивший мужчина), либо с желанием (оказаться на месте этого самого мужчины). Он закрывает глаза и прижимается ближе, словно ставя огромную точку в конце — «вот так, чувствуй меня, трогай везде своими блядскими пальцами, я уже готов тебе отдаться, если ты будешь чуть настойчивее». От Лавалле всегда пахнет коньяком, яблоками и резким запахом выстиранного дочиста белья (Пьер безумно ценит чистоту и аккуратность во всем, но ему не впервой поддаваться потным похотливым... людям; нужно сдерживаться хотя бы в выражениях). Похоть чувствует каждое подрагивание, каждый нервный вздох, каждое неловкое движение, и его белая накрахмаленная рубаха осторожно и словно бы невзначай задирается. Он разочарованно, но совсем тихо вздыхает, когда перестает чувствовать на своем теле чужие руки, но не потому, что ему нравились все эти прикосновения (совсем нет), а лишь из-за того, что та самая пара сотен баксов в один миг исчезла. Но практически тут же появился второй шанс, который самым наглым и нахальным образом толкает Пьера к барной стойке. «Хорошо, если ему это нужно, мы можем убраться в полнейший хлам, когда хоть мне это мешало», — мысленно произносит Лавалле, заваливаясь на высокий барный стул и сразу же изучая взглядом потревожившего его мужчину. «Вряд ли даст мне много, однако он хотя бы на вид куда приятнее. Надеюсь, выпивка за его счет. Хотя по-другому и не получится, заплатить я могу только натурой... Денег нет», — Похоть тихо смеется, как-то устало и обыденно потирая переносицу, ожидая, пока подадут алкоголь.
— Я уже взрослый мальчик и буду пить столько, сколько посчитаю нужным. Но если ты так настаиваешь... — все предложенное было выпито тут же, залпом, отчего Пьер даже несколько покраснел. Краснел Лавалле всегда неровными пятнами — сначала румянец проступал на скулах, расползался по всей щеке, будто кто-то небрежно размазывал краску пальцами, потом вспыхивали крылья носа, и жар раскидывался на все лицо.
Что несколько удивляло Похоть, так это то, что этому дерзкому мужчине было явно все равно на него, иначе бы он вел себя несколько иначе: начал говорить всякие гнусности на ухо, намекать на продолжение вечера, якобы случайно касаться коленей, а затем медленно вести рукой чуть выше. Ничего этого не было, как и не было явной заинтересованности во взгляде. Впрочем, это быстро изменилось и приняло другой ход, и уже через несколько секунд Пьеру довелось услышать нечто странное и совсем-совсем немного пугающее, заставляющее напрячься. Похоть судорожно ловит ртом воздух и облизывает и без того влажные от алкоголя губы. Что за чертовы загадки.
— Мне плевать, что может произойти. Поверь мне, mon cher, я ничего не боюсь. И, может, я хочу того самого «кто знает». Чувство страха у меня атрофировано, — было атрофировано. До этого самого момента, до знакомства с этим мистером Икс, который несколько пугал даже одним своим видом. Было в нем что-то такое, что заставляло невольно колени подрагивать, а — голос сбиваться, обрываться, и говорить было тяжело.
— Скажи честно, чего ты добиваешься такими словами? Вряд ли того, что я внезапно образумлюсь и перестану делать то, что делаю. Неужели специфические вкусы и подобное, что может оттолкнуть большинство людей (нормальных людей)? Или на изнасилование намекаешь? Ну же, давай, скажи хоть что-нибудь, загадки я люблю, но в твоих словах их слишком много, — Пьер чуть подается вперед и осторожно, медленно вытягивает вперед руку, касаясь кончиками пальцев щетины Крамера, вновь натягивая на лицо лживую нахальную улыбку. Нельзя показывать своего страха, нет-нет, не сейчас.

— Падают стены, опущены головы, выключен свет,
Их имена обозначит на плитах холодный рассвет.
Как полустертые мутные призраки в тягостном сне,
Словно распятые, эти ладони скользят по стене.
— адаптация — так горит степь.

Лавалле слишком напряжен и слишком пьян, чтобы следить за действиями мужчины. Он слишком рассеян, чтобы заметить, как тот кидает в алкоголь таблетки — одну или несколько? — и пьет без всяких подозрений. Его ведь и раньше поили до беспамятства, и люди попадались куда более странные, чем этот, поэтому, наверное, волноваться не о чем. Наоборот, загадочный незнакомец словно бы чувствует подступающий к горлу ком страха, словно пытается взять на слабо и заставить играть по своим правилам. Но-но, правила тут должен устанавливать Пьер, иначе быть не может. Похоть привык улыбаться абсолютно всегда, но в моменты дикого, почти животного страха улыбка его становится похожа на оскал. Наверное, это заметно чересчур сильно.
В голову неприятно ударяет все выпитое за этот вечер, и Пьер понимает, что ему, кажется, на сегодня хватит, иначе он точно упадет где-нибудь посреди танцпола или проведет в бессознательном состоянии целую ночь в грязном туалете этого заведения. Он дышит чаще сквозь приоткрытый рот, и дышать становится тяжелее, и в глазах на одно мгновение темнеет — Лавалле старается проморгаться и продолжает лезть как ни в чем не бывало.
— А тебе нравится, когда с тобой себя ведут тихо и не издают лишних звуков, не произносят лишних слов? — мужчина слишком напряжен, и это явно бросается в глаза. Где-то под своей рукой он чувствует, как играют желваки на его скулах, а краем глаза Пьеру удастся зацепиться за нервные, резкие движения рук, которые, кажется, чуть было не сжались в кулаки. Слишком забавная и слишком непонятная для него игра, либо же и вправду все это галлюцинации, плоды воображения, потребность в отдыхе. Все смешивается воедино и давит на виски с такой силой, что Лавалле приходится придвинуться еще чуть ближе, чтобы слышать все, что ему говорят. — Я все делаю хорошо. Даже... Слишком. Ты и сам в этом можешь убедиться.
И, кажется, он действительно решил в этом убедиться. Похоть растерянно и довольно посмеивается (слишком тихо, чтобы на это обращать хоть какое-то внимание), и сразу же поддается, не сопротивляется, позволяет увести себя подальше от людских взоров, от этого шума, от ненужной толпы. Выкрутить запястье и одернуть руку не получается, как бы Пьер ни пытался это сделать — несмотря на то, что ему иногда нравилось подобное обращение, в этот раз его держали чересчур крепко, а чувствовать хоть какие-то ограничения он не особо любит в силу того, что это может плохо обернуться для него самого.

Пьеру отчего-то тяжело: дышать, идти, сопротивляться, он буквально падает на пол, не в силах устоять на ногах и выдержать резкого движения мужчины, который роняет его на пол. Лавалле падает с громким шипением и ничего не понимающим видом, мол, мужик, ты чего-то попутал. Похоть откровенно беспомощен прямо сейчас, прямо в этот миг, он чуть приподнимается на локтях и в панике смотрит на этого странного человека широко распахнутыми глазами. Рубашка безнадежно испорчена, что, впрочем, сейчас волнует меньше всего, и парень лишь старается отползти хоть немного назад, словно это его спасет, словно это ему непременно поможет. Но, увы, не помогает: мужчина оказывается рядом (непозволительно близко) слишком быстро, его руки кажутся слишком холодными для разгоряченной кожи и слишком горячими для стынущей в жилах крови. Все идет не так, как планировалось изначально, и слова, как тяжелые шары для боулинга, выкатываются слишком неразборчивыми, слишком тихими, слишком массивными, — это всего лишь слухи. Он мнется, запинается, не в силах придумать никакой более правдоподобной лжи: «Я тебе правду говорю, ты не верь всему, что говорят».
Конечно, то, что о нем говорили и слышали, было чистейшей воды правдой, оно и дураку понятно, вот только сейчас хотелось лишь побыстрее вырваться, забиться в какой-нибудь угол и не подпускать к себе никого. Пьер дышит нервно, какими-то урывками, лихорадочно ловит ртом воздух, и в груди его что-то с глухим уханьем обрывается, падает, будто в бездну. Это чувство действительно тяжело описать словами — оно похоже на то ощущение, когда какие-либо аттракционы делают резкие финты, когда механизм движется слишком быстро, так, что от этого в самом буквальном смысле перехватывает дыхание. Вот только Похоть чувствовал что-то подобное в разы сильнее. Прямо сейчас парню кажется, что все тело его наливается свинцом, иначе не объяснить, почему и руки не слушаются, и дернуться лишний раз не выходит. Он не может дать должного отпора, и это, пожалуй, первое, что его по-настоящему пугает.
— Черт... П-пожалуйста, перестань! — голос француза подрагивает, как и он сам, пока с соответствующим хрустом отлетают пуговицы от его рубашки. Лавалле любил резкость и грубость, когда мог контролировать и то, и другое. Сейчас он не может ничего — лишь сбивчиво шептать, откровенно говоря, бред, просить не трогать его и упираться слабеющими руками то в грудную клетку, то в плечи мужчины.
И противно было лишь из-за того, что все действия мужчины были против желания самого Пьера, и пахло это дело действительно чуть ли не изнасилованием. Он громко ахает, когда ударяется головой о зеркало, потому что говорить уже не в состоянии, и звуки из него действительно вырываются лишь нечленораздельные, несвязанные между собой. «Давай, ты же не собираешься бросать свое любимое дело?» — и дальше парень не слышит ничего, и последнее, что ему запомнится, то, как чужие пальцы торопливо цепляются за пряжку ремня.

Похоть никогда не мог похвастаться чутким сном, а если уж случалось напиваться (или быть под наркотическим опьянением, прямо как сейчас), так вообще можно было хоть в гроб укладывать и закапывать двухметровым слоем земли — даже от этого не проснется. Он лишь пытается пробиться сквозь пелену сна (сном назвать этот случай, вообще-то, нельзя). Пьер еще не знает, куда его везут, к кому и зачем. Пьер еще не знает, что лучше бы ему на самом деле было помалкивать и никуда не влезать. Но Пьер Лавалле был бы не собой, если бы не рискнул таким образом. Глупо? Весьма. Может быть, это можно списать на молодость, неопытность, вот только наступать на одни и те же грабли несколько раз (и потом радоваться, что «пронесло и все закончилось удачно») не стоит, потому что Фортуна имеет свойство отворачиваться от тех, кто ее в наглую использует.

— С добрым утром, Вьетнам! — голос слишком громкий, хлопки по щекам слишком резкие, и кажется, будто черепная коробка на самом деле сейчас треснет, сломается и склеить ее уже точно не получится. Пьер неохотно разлепляет глаза и тут же морщится от яркого света, бьющего прямиком по ним же. Жутко хотелось пить, есть и очистить желудок. — Давай, поднимайся и без глупостей. Соберись с мыслями, нам надо заехать поесть, а тебе заодно посетить уборную - я не хочу, чтобы ты мне изгадил весь автомобиль, что обязательно случится, если ты не промоешь свой желудок как можно быстрее.
Он выпрямляется на сидении, недовольно глядя на мужчину. «Да пошел ты», — нервно бросает француз, лишь сильнее укутываясь в куртку (сейчас он все еще жутко хотел спать, а чтобы светило солнце, не хотел, и плевать ему было, что на нем сейчас — лишь бы дали доспать то, что доспать не удалось). Через час такой дороги и внезапных пробуждений на кочках, автомобиль остановился, и попутчик строгим голосом произнес: «Приехали».
Парень, не до конца понимая, что произошло, и где он, собственно говоря, находится сейчас, оглядывается по сторонам. Хорошо, ладно, сейчас он в машине. На нем чужая куртка, нет своей рубашки, а неподалеку из каких-то оживленных мест только дешевое придорожное кафе, в котором из посетителей-то две калеки (окей, четыре: пожилой мужчина в красной цветастой рубахе, видимо, с внучкой, девочка не сидела на месте и постоянно пялилась в окно на проезжающие мимо машины; и еще семейная пара — жена и муж — крики и дискуссии которых можно было услышать даже не находясь в этом заведении.
— Что? — спрашивает Пьер, потирая глаза, скорее лишь для того, чтобы потянуть время. Но желудок тут же подает сигнал, типа «эй, я, вообще-то, тоже существую, и если ты не поторопишься, то тебе потом придется оттирать машину этого мужика собственноручно», и поэтому Лавалле вылезает из машины так быстро и резко, как только может в своем состоянии. Похоть тут же чуть ли не бегом направляется в сторону кафе, и ему, честно, плевать на тот едкий смешок, который он слышит из-за своей спины. — Ничего смешного.
Он появляется на пороге тихого кафе, совсем как ураган — быстро, внезапно, резко. А потом, словно бы извиняясь за то, что потревожил чужой покой, опустив голову, все так же быстро направляется в уборную. Под ногами скрипят прогнившие половицы, и этот звук раздражает Пьера, его раздражает все здесь, но вот он уже заходит в небольшое душное помещение и плотно закрывает за собой дверь. «Хоть немного побуду один, без этого... — Похоть не так уж часто позволял себе пользоваться «крепким словцом», — человека».
Ему на мгновение становится лучше, и француз думает, что все закончилось, и что промывать желудок, как ему сказал мужчина, вовсе не надо, мол, само все пройдет — это просто побочный эффект (Лавалле плохо был знаком с наркотическими веществами и не особо их жаловал, а вот выпить действительно любил). Он подходит к раковине, включает холодную воду и умывается с тяжелым вздохом. Смывает с себя всю грязь, всю усталость и замученность, обреченно смотрит в зеркало. «Как ты смел, кем ты стал», — губы вытягиваются в тонкую нить, и лишь потом взгляд цепляется за яркое-яркое отражение крохотного окна под самым потолком. Чуть подумав, склонив голову набок, Похоть решает, что это его единственный шанс спастись от назойливого и занудного мужчины, который явно не захочет как-нибудь договориться, чтобы они разошлись.
— Нужно что-нибудь подставить... Черт, ну вот кто меня заставлял прогуливать физкультуру в школе. Нет бы учился, как все остальные... — парень звонко цокает языком и топает ногой, замечая, что ничего вокруг него и нет, и нужно будет справляться только лишь своими силами. Хоть бы его «надзиратель» не пошел проверять, почему Похоть так задерживается, хотя дверь закрыта и некоторое время точно продержится, а пока надо лишь быстрее думать и быстрее пытаться выбраться отсюда. Пока не стало хуже.

alt-j — left hand free (lido remix)

Прыжок, прыжок, еще один — и только с третьей попытки получается как следует зацепиться за деревянный подоконник. Пальцы француза белеют, потеют, и сам он постоянно соскальзывает, не в силах дотянуться рукой до ручки окна, чтобы открыть его. Кажется, под кожу попадают мелкие щепки, и это отчетливо чувствуется: ладони неприятно саднит, они чешутся, краснеют — и парень шипит от этого, но попыток выбраться не оставляет. По сути это его единственный шанс. Пьер рассеяно оглядывается, цепляется последний раз и делает усилие, чтобы подтянуться (ах, если бы он смог выбраться отсюда хотя бы минут на пять быстрее).
— Открывай эту гребаную дверь! — Лавалле в панике смотрит на крепкую деревянную дверь, прежде чем одна рука его потянется к окну, чтобы поскорее его открыть. И у него даже почти получится выбраться отсюда, но откуда-то послышится разозленное громкое «блять», а затем его за ногу потянут вниз. «Ты почти смог, Пьер, ты почти смог. Тебе нужно было быть быстрее, сильнее, видишь, до чего доводит твое желание постоянно увильнуть от чего-то по-настоящему полезного, от того, что в жизни может пригодиться?» — надрывно визжит внутренний голос, еще больше загоняя Похоть в ловушку. Он сразу же теряется в пространстве, и сердце его словно бы падает куда-то вниз, не выдерживая напряжения.
Парень не успевает даже вскрикнуть или сказать хоть слово, как уже оказывается на коленях на полу. Пьер скулит слишком униженно, чтобы это было правдой, он и сам себе не верит, но почему-то сделать что-то другое не получается. Он словно захлебывается этим звуком, когда мужчина тянет его за волосы, заставляя запрокинуть голову. Похоть не хочет смотреть в его глаза, он пытается хоть куда-нибудь деть свой взгляд, но не может, и это чувство полнейшей беспомощности вновь взыграет в нем, совсем как тем вечером в баре. «Ты лишь жалкая жертва. Ничтожная, мерзкая, скажи, на что ты вообще рассчитывал, когда выбирал для себя жизненный путь? Ты получаешь по заслугам, гнида, ты этого заслужил. Ну же, попробуй возразить, попробуй сказать, что это не так. Попробуй сказать хоть что-нибудь, и тогда тебя вообще уничтожат. Ты этого хотел? Ну же, Пьер, почему ты молчишь, где твоя любовь поговорить, куда она делась сейчас?» — сознание, та злорадствующая тварь, что сидит где-то в мозгах, все не унималось, и парень уже даже не знал, отчего ему больнее — от этих своеобразных пыток и ударов, либо же от того, что он и вправду ничтожен перед ним, перед этим самым мужчиной.
—Нельзя быть плохим мальчиком, когда тебе дают свободу, нельзя поступать как свинья, когда тебе доверяют. — Пьер дышит тяжело, подавляя в себе желание расплакаться от боли. Вот только желание подавляется, а сдержать эти самые слезы, так не вовремя подкатывающие к глазам, не получается. Взволнованный всхлип. Как точка перед началом нового предложения — француз получает тяжелый удар в переносицу, затем слышит треск керамики и чувствует жгучую боль в области лба.
Все вокруг, казалось, окрашивается в красный цвет (красная кровь, что решительно и уверенно стекает по его лицу, красная поверхность вновь разбитой раковины, красные от крови и большого количества ударов кулаки мужчины). В дальнейшем это будет любимый цвет Лавалле (как напоминание о том, что он жив, как напоминание о, возможно, самом ужасном дне его нынешней жизни), но пока что любовь к белому никуда не исчезала. Появлялось отвращение. В первую очередь, к самому себе. Во вторую — к тому, что здесь происходит. Пьер пытается кричать, но он не может, из груди его крики вырывались немыми, булькающими, похожими больше не хрипы, когда кому-то перерезают глотку, и он начинает захлебываться собственной кровью. В дальнейшем Похоть будет с удовольствием рассматривать каждую каплю, что ему доведется увидеть, но пока что ему боязно и хочется выколоть себе глаза, чтобы не видеть ничего этого. Не видеть его.
— Не надо... Остановись, — он пытается просить, он пытается уговорить, но все слова застревают костями в горле и вырываются поломанными, невнятными, его ни за что не станут слушать. «Какая очаровательная наивность, такая детская и невинная, совсем несвойственная тебе, такая... Неправильная», — француз словно расписывается в собственном бессилии, ставит подпись на договоре при приеме на самую низшую должность, только бы от него отвязались, только бы перестали мучить, — Отпусти.
И мужчина на самом деле отпускает его несколькими мгновениями позже, правда после этого Пьер получает удар в живот. Из него легко получается выбивать крики, слезы, мольбы о пощаде. «Давно замеченный мною факт: абсолютно все люди чего-то боятся, и на самом деле ничего странного в этом нет. Я видел, что такое животный неподдельный страх, который превращает человека в обычного зверя на ступень ниже по развитию, я знаю, что это значит. Иногда я думаю, что, может даже, это единственное по-настоящему искреннее чувство. То чувство, которое нельзя сымитировать, подавить или искоренить. Люди — звери. Плотоядные голодные твари. Но боятся они лишь тех, кто сильнее. Животный закон. Либо ты, либо тебя», — однажды скажет француз кому-то из своих знакомых, если, конечно, сможет остаться в живых. Если, конечно, сможет вспомнить этот день без содрогания. Похоть торопливо послушно поднимается и быстро (насколько может в своем состоянии) на негнущихся ногах направляется к одному из столиков. Колени его дрожат, ноги его не слушаются, подкашиваются, и сам парень сначала пытается облокотиться о грязную поверхность стола, склонить голову, как к его шее приставляется осколок тарелки, а чужая рука заставляет взять пистолет и нажать на курок. Все внутри обрывается, время в этот самый миг для Пьера останавливается, и он как-то жалобно не то скулит, не то хнычет, и это самый настоящий позор.
— Ты же любишь романтические истории, моя дорогая принцесса? Так вот, смотри, чем все они заканчиваются. Жили были два идиота, стремившиеся найти счастье друг в друге, разочаровавшись в идеалах, погрязли в рутине, просрали все деньги и остатки совести. Ты же не веришь в настоящую любовь и уж точно не ждешь своего принца, так давай, преподай им урок, пусть шлюха, которая может сдохнуть на первой заправке проживет дольше, чем "долго и счастливо". Малыш, ты же сможешь, смелее. Не смотри, , не смотри на меня, ты же знаешь, я рядом, в этом хаосе. Видишь, что ты натворил, мне так жаль. Невинность, опыт, тебе все это так знакомо. Пусть тебе будет стыдно, сладко и паршиво от самого себя. Тебе не стоит смотреть, но стоит знать - я делаю это из-за тебя. Закрой уши, ты же не хочешь это слышать? — все слова мужчины были похожи на бред сумасшедшего, Лавалле не смел сказать ни слова, он только отворачивался, морщился и жалел о том, что не в состоянии закрыть руками уши. Ему доводилось видеть убийства, но ему не доводилось убивать. Фактически все это происходило из-за него, и это было ужаснее всего. Теперь Похоти придется жить с этим (не факт, конечно, что долго, но заниматься самоедством и самокопанием даже несколько часов — уже повеситься захочется, ну или попросить у этого господина пистолет, чтобы выстрелить себе в висок), смириться. Назад пути нет, и всех этих людей вернуть уже точно не получится.

Похоть лежит на заднем сиденье автомобиля и совершенно ничего не может сделать — ни ударить своего надзирателя, ни хоть что-либо спросить у него. Реальность вокруг плывет и кренится, и Пьеру становится невыносимо жарко, душно, его даже начинает подташнивать от монотонной дороги и того, как машина подскакивает на всех кочках. Взгляд у парня пустой, практически безжизненный, и все фразы до него доходят с опозданием, словно через вату или что-то подобное. Он все так же медленно облизывает сухие рассеченные губы и пытается отвернуться в другую сторону — смотреть вперед было невыносимо тяжело, видеть дорогу и не знать, куда тебя везут — еще тяжелее. Куртка неприятно липнет к коже, и это единственное, о чем получается думать у Лавалле прямо в этот гребаный момент, ни о чем больше. Он слышит, как мужчина тихо ругается, но не хочет понимать, в чем дело. Ему уже практически все равно. Птица смирилась со своим нахождением в клетке и больше не пытается стянуть клювом темную тряпку, которая эту самую клетку так заботливо обнимает.
Но если бы он мог, если бы он был в состоянии хоть чуть-чуть приподняться и взглянуть в окно, то смог бы увидеть впереди полицейский пост и одиноко стоящего на обочине блюстителя порядка. Кажется, мужчина превысил допустимый порог максимальной скорости, ну или полицейские здесь настолько редко видят проезжающие мимо автомобили, что решают проверять документы у каждого. Сейчас это все не так уж важно, важно лишь одно: прямо сейчас мужчина будет вынужден остановить машину, иначе «неповиновение власти», погони, разбирательства и прочее, что все так привыкли видеть в американских боевиках, разве что это будет менее зрелищное шоу, чем показывают по зомби-ящику обычно. Вот только последствия будут куда серьезнее. А сейчас даже не понятно, что хуже: бегать от полиции или объяснять, почему одежда в крови, а на заднем сиденье валяется избитый полуживой (логичнее и уместнее будет сказать «полумертвый») парень, который ни на что не реагирует и в принципе временно не способен к любой активной жизненной деятельности. Если бы он мог, Похоть бы сейчас рассмеялся в своей привычной нагло-издевательской манере, произнося на своем родном что-то на подобии «ну ты и неудачник, конечно». Автомобиль плавно тормозит, и к нему подходит человек в форме, пока явно ничего не замечающий.
— Доброго вам времени суток. Будьте добры предъявить документы, мистер... — служащий несколько замялся, взглянув на человека за рулем. Его заученная за долгое время службы фраза разбивается о сухую техасскую землю, когда взгляд цепляется за окровавленные ладони, а потом и грязную, всю в темно-бордовых пятнах, одежду. У господина полицейского нервно дергается нижнее веко правого глаза, а рука осторожно опускается на рацию, что болталась на поясе. — Потрудитесь объяснить, что с вами произошло, и почему вы... В крови? — последняя фраза была похожа на вопрос, хотя, конечно, им не являлась, но уж больно полицейский был шокирован, чтобы вести себя более-менее спокойно. Он оглядел машину и увидел на заднем сиденье очертания человеческого силуэта. Первая мысль — труп, но потом до него (с его не слишком высоким интеллектом) дошло, что держать трупы в салоне как минимум глупо и совсем не безопасно.
Он уже был готов вызывать подкрепление, но, как учили в полицейской академии, сначала надо во всем разобраться. И, пожалуй, это главная ошибка этого бедолаги — лучше бы сразу звал на помощь.

«Все мы рано или поздно платим за свои грехи», — разве не иронично слышать что-то подобное, являясь по сути воплощением греха? Это звучит абсурдно, возможно, за такое можно даже в психиатрическую клинику упечь, потому что ни один врач не скажет что-то про норму, услышав «доктор, а вы знаете, я, кажется, грех». От этой мысли у Пьера нервно подрагивает один из уголков губ, и он выдавит из своей груди хриплый смешок, больше смахивающий на кашель. Сказать, что он не был удивлен очередному убийству — ничего не сказать. Кажется, парню даже практически все равно (интересно, это из-за наркотиков, или он просто действительно смирился?), ведь он все равно не сможет ничего изменить, даже если будет пытаться. Только сам пострадает еще больше, но ведь тогда у него будет «не_товарный вид». Глупо думать об этом прямо сейчас, потому что были проблемы куда более серьезные. Вообще, француз не привык сдаваться (как иронично), но когда ты слабее, легче принять поражение и не вступать лишний раз в конфликт. Этому учила и мировая история: идти войной себе дороже. Спустя некоторое время, которое Похоть на самом деле с радостью провел в компании себя и... себя, это удовольствие для него заканчивается (глупо было полагать, что похититель позволит ему просто валяться на заднем сиденье и ничего не делать), и Лавалле в буквальном смысле вытаскивают из машины. «Такое чувство, что я обычная тряпичная кукла, которую мучает маленький ребенок», — мелькает в голове парня, прежде чем к его голове приставляют дуло пистолета, — «отдайте меня какой-нибудь девочке, которая будет просто устраивать бесконечные чаепития для плюшевых медведей, в руках мальчиков, привыкших играть только лишь в войну, находиться тяжеловато». В руках у Пьера лопата, и он думает, что было бы неплохо выкопать могилу для самого себя (какой эгоизм!), а не для полицейского, и рухнуть в нее в ту же минуту, когда будет приложено последнее усилие, и последняя горсть сухой земли окажется здесь, на поверхности, не внизу.
— Копай. — «не могу», но он, конечно, попытается сделать то, что от него просят требуют. Из этой затеи ничего не выйдет, и француз, что-то тихо бормоча себе под нос на своем родном языке, разожмет пальцы на рукояти лопаты. Отпустит ее, а потом перестанет и себя держать — упадет, выставляя вперед ладони. Слишком слаб, слишком подавлен, слишком устал. Боль в коленях расходится неприятными импульсами по всей поверхности ног, наверняка от этих самых коленей уже мало что осталось здорового — лишь отвратительные синяки, фиолетовые и желтые, да глубокие ссадины, алые, свежие, и темно-бордовые, старые и запекшиеся, светлые джинсы в области коленей насквозь пропитались кровью (и это тоже противно и доставляет дискомфорт). Он, черт возьми, готов раздирать грунт руками, скрюченными, практически изломанными узловатыми пальцами, ломая ногти, но не подавая вида, что ему больно («и без того унижен окончательно»).
— Ну же, работай! — очередной удар. Похоти уже практически плевать, пускай хоть его снова изобьют до полуживого (полумертвого) состояния — он лишь сплевывает кровью, стыдливо-покорно опуская взгляд в землю и на секунду даже жмурясь, ожидая продолжения. Но нет, ударов больше не следует, его лишь относят обратно в машину. Из груди в очередной раз вырывается обреченный вздох.
Губы Пьера послушно размыкаются, когда его пытаются напоить водой — от наркотиков вообще жутко хотелось пить (смерть от жажды — райская, блаженная смерть по сравнению с этой жаждой), но Похоть все еще наивно дергается, когда мужчина говорит ему о надобности укола («ну уж нет, знаю я тебя и твои уколы, лучше подохнуть от боли, чем быть овощем под разными веществами»), но возражения, к сожалению, не принимаются, и парню приходится подчиниться, терпеть это все.
И он будет отдыхать, не думая о том, что это его последняя ночь, но размышляя над тем, что подобное поведение ему уж больно знакомо. Пускай француза и клонит в сон, но он упорно продолжит копаться во всех своих воспоминаниях, цепляться за каждого встреченного однажды человека, за каждого, с кем он был знаком даже пять жалких минут. Лавалле помнил все слишком хорошо, и от этого в его голове частенько была непонятная ему самому каша (именно поэтому он предпочитал делать, а не думать — вдруг наткнется на что-нибудь ненужное, а потом увлечется этим), которую разбирать он не хотел, боясь еще больше запутаться, но сейчас и заняться было нечем, когда краски над всем Техасом становились темными, пустыми, блеклыми, и слышны были лишь монотонные удары лопаты о землю. Что-то в этом мужчине напоминало Пьеру о прошлом, но он никак не мог вспомнить, что именно, до того злополучного дня в баре они точно не могли видеться, тогда... Что тогда, черт побери, не так? Почему не покидает странное ощущение того, что они знакомы? Парню говорят, что он ненормален, когда с его губ срываются воодушевленные рассказы о былых временах (в которых он якобы был не последним человеком), но он уверен на все сто процентов — все это было на самом деле, все это происходило именно с ним, и, вообще-то, пошли нахер эти буддисты с их перерождениями и новыми жизнями, но найти другого объяснения не получалось. В голове, в сознании парня яркими пятнами вспыхивают события Второй мировой. В ушах отчетливо звучат взрывы, и Похоти даже кажется, что все вокруг него содрогается от этих самых взрывов, но это, конечно, самовнушение. Всюду кровь, разруха невозможная, кто-то кричит, и от криков этих стынет кровь в жилах. Пьер смотрит в потолок автомобиля, но видит поле боя. Сейчас все похоже на примитивный шутер от первого лица, когда твой компьютер настолько слаб, что еле-еле тянет игру на минимальных настройках, она виснет, и в этот самый момент тебя убивают, как назло. Пьер проникается всей этой атмосферой, дышит тяжело, хмурится, и на лбу его залегают сердитые морщины, которые ну совсем не вяжутся с его юным возрастом (на войне стареют быстро). Он оглядывается по сторонам, пытаясь найти того самого, что похож на его похитителя. Лавалле несколько раз моргает из-за пыли, попавшей в глаза, картинка перед глазами меняется. Теперь он будто на допросе, его пытают, избивают, с ним пытаются говорить, а он молчит. Молчит, терпит и сплевывает кровь (прямо как сегодня, некоторое время назад, кажется, прошло часа два или два с половиной). Такая же сила ударов, такой же... Стиль? Такие же слова, похожий тембр голоса, да все уж слишком похоже.
Проходит еще немного времени, и стук за окном прекращается. Затем мужчина садится на переднее сидение, и парень некоторое время еще лежит на сиденье, затем приподнимается и некоторое время смотрит в окно, словно раздумывая, что ему делать дальше и говорить ли о том, что совсем недавно яркими красками рисовало ему сознание и память (или воображение? Сам он сказать не может). Будучи, наконец, в состоянии, Пьер стягивает с себя чужую куртку, оставляет ее на своем месте и тихо пытается вылезти из машины. Потом, правда, садится на второе переднее сиденье и наблюдает за беспокойным сном мужчины.
— Я все же уверен, что это был ты... — тихо произносит француз, надеясь, что его не услышат. Совсем скоро он уйдет обратно, но пока лишь вновь позволяет себе провести пальцами по скуле похитителя, словно проверяя, настоящий он или это все сон. — Не могу объяснить, не получается. Я думал об этом (сколько же?), но не знаю, правда ли это, и как такое вообще возможно. Наверное, хорошо, что ты спишь, потому что иначе я бы не смог все это сказать сейчас, а освободиться от такого... груза нужно. А вот забавно бы получилось, если бы это оказалось правдой... Ну, то, что мы не впервые встречаемся. И ты второй (минимум) раз меня избиваешь. Где же я столько косячить успеваю... — он говорит сам с собой, просто ему тяжело молчать, Похоть не убирает руку от чужого лица, осторожно пытается стереть засохшую кровь с лица мужчины, продолжая задумчиво нести какой-то бред. Времени на отдых остается совсем мало, но Лавалле надеется отдохнуть в дороге, когда они будут ехать до пункта назначения. Пока есть возможность жить полноценной (почти) жизнью, этим надо пользоваться. Пьер тянется к бардачку в поисках сигарет (он знает, что у мужчины они точно есть), но совсем не замечает, что тот уже и не спит вовсе (может, он вообще не спал? Черт разберет). — Я воспользуюсь, ты же не против?
Это должен был быть риторический вопрос, и остаться он должен был без ответа, но, скорее всего, Пьер его получит, как только закурит и сделает первую затяжку.

Пьер не любит спать, и он всегда старается засыпать либо слишком измотанным, либо слишком пьяным — нужно довести себя до такого состояния, чтобы просто вырубиться ко всем чертям, провести в таком отключенном состоянии часов двенадцать, а потом опять несколько суток мучить свой организм и валиться с ног от усталости. Просто во снах его чаще всего преследуют кошмары, и Похоть, вообще-то, просто напросто боится, поэтому он, конечно же, предпочитает ничего этого не видеть. Наблюдал за чужим сном он всегда с искренним интересом, чуть склонив голову набок и подолгу не моргая. Похититель спать спокойно не мог, и Лавалле просто не мог понять, почему тот тоже не найдет какой-нибудь способ избавляться от кошмаров. Он мало каких добровольных страданий понимал, не считая тех случаев, когда попадались любители БДСМ, а если такое и случалось, то Похоть всегда больше давил психологически. Потому что иначе он не может. Ему не нравится доставлять кому-то физическую боль и не нравится пачкать руки, а загонять в угол с психологической точки зрения — это да, это пожалуйста, распишитесь вот здесь, что у вас не будет никаких претензий после. Ничего больше он не понимал и понимать не хотел, страдания для развлечений — дело одно, а когда они тебя готовы раздавить, а ты и не против — совсем другое. Пьер был слишком слаб, чтобы сталкиваться лицом к лицу со своими страхами, и не понимал, почему другие делают это специально, мучают себя. Наверное, он задумается обо всем этом слишком сильно, настолько, что даже дернется от внезапного вопроса и чуть не выронит сигарету из рук.
— Да я так, о своем, задумался немного. Просто молчать не хочу, это тяжело для меня. Все то время, что мне пришлось провести в полуживом состоянии, я был наедине со своими мыслями (хотя, конечно, их было не так уж много), обычно я стараюсь что-то делать, лишь бы ни о чем не думать, но сегодня это, увы, не представлялось возможным. Поэтому мне нужно теперь это хоть как-нибудь выкинуть из своей головы. По-другому это сделать не получится, поэтому я говорю вслух, — очевидно, вопрос остался французом совершенно непонятым, наверное, это все из-за тех веществ, которыми его нагло накачали не так давно, именно поэтому думать и анализировать получается плохо. Именно поэтому между его словами проходят невероятно длинные паузы, он словно забывает, о чем говорил несколько секунд тому назад, и пытается вспомнить, не потерять нить разговора. Парень лихорадочно выдыхает, выталкивает из себя сигаретный дым и смотрит прямо в глаза мужчины, хмурится из-за того, что в темноте и дыме мало что можно увидеть.
— Если я захочу, я прикоснусь к тебе еще раз, можешь сразу бить, но я своего решения менять не стану, — слишком самоуверенно, да? Да. — Я просто хочу стереть кровь с твоего лица, потому что... Не особо приятно это видеть. Ладно, да, извини, не буду распускать руки. А как должна вести себя жертва? Ну, я к тому, что эмоций я тебе, вроде, отдал много, знаешь, слезы всякие, мольбы о пощаде. Я не особо понимаю, что для тебя значит слово «жертва», мы определенно думаем по-разному. На самом деле мне очень страшно, и контролировать свой страх я не могу. Не умею. Я не стану отрицать, что боюсь тебя, но... Не того, что будет дальше. Какой в этом смысл, если мне от этого не сбежать, не спрятаться? Легче, наверное, уже просто смириться и принять, не дергаться лишний раз. Ужас проходит вместе с пониманием ситуации, ужас проходит, когда получается взять панику под свой контроль. Если бы я сделал это раньше, то, возможно, не было бы всех тех смертей, и я виню себя в случившемся, по правде говоря. Ужас проходит вместе с осознанием того, что смерть — это далеко не конец. Я привык играть на эмоциях, в моем деле это важно — заставить верить. И пробуждать в людях что-то, что заставляет их терять контроль над собой, — это тоже важно, и у меня, вроде, получается. Нужно быть провокатором, чтобы получать хоть какую-то отдачу, а не механические и отточенные до автоматизма действия. Я, считай, олицетворение греха во плоти (только не смей над этим смеяться и говорить, насколько глупо это звучит, сочти это за чертову метафору). Мне кажется, это нечто большее, чем просто «быть человеком». Ну, вообще, мне говорят, что это бред сумасшедшего, можешь считать так же, я привык.
Пьеру, вообще-то, всегда не хватает подобных разговоров, ему просто некому рассказать что-то подобное, потому что никто не станет его слушать. Никому и никогда это не было интересно. Сначала было обидно, потом (постепенно) пришло смирение и понимание — «никому твои рассуждения и мысли не нужны, всем им нужно только одно. То, что ты предоставишь в лучшем виде». Ему нужны разговоры, пусть его и слушать будут только из-за принципа «последнее желание — закон», даже этого будет предостаточно. Пока его слушает хоть один человек, не заставляя заткнуться, Похоть будет говорить.
— Тебе и должно быть плевать, разве нет? — «ты ведь просто выполняешь свою работу, и тебе должно быть плевать на всех». — Я знаю, что ты не любитель, я это в баре понял. Ты сжимал кулаки, когда я прикасался к тебе, выплевывал слова, ты был жутко напряжен и прилагал все усилия, чтобы не заехать мне по лицу в первые же минуты нашего своеобразного знакомства, тебе не приятно мое общество, но меня это слабо волнует, в этом нет ничего удивительного. Многие относятся к моему делу с осуждением, пренебрежением и неприязнью, брезгливостью даже. А насчет дна я бы поспорил. С чего ты взял, что это не та жизнь, которая мне нужна? Я чувствую себя относительно комфортно, живу, не напрягаясь особо, денег, хоть и мало, но хватает. Я ни о чем не мечтаю, поэтому это болото для меня вполне себе потянет на какой-нибудь океан. Сожалею? Не знаю, может быть. По крайней мере, сейчас я даже и не вспомню, о чем могу сожалеть. И я все же продолжаю быть уверенным, что мы с тобой знакомы. Не в этой... жизни (и не смотри так на меня, я просто не могу подобрать других слов), но знакомы. Если тебя моя болтовня еще не утомила, может, я даже тебе смогу рассказать об этом подробнее. Если хочешь.

Что в тебе такого, такого абсурдного,
Что не позволяет смыслу здравому здравствовать?
Что не позволяет верой общею веровать,
И огнём сомнения сжигает всё начисто?
Похоти на самом деле не было никакой разницы, что происходит вокруг, все словно бы замерло вокруг них, время остановилось, и даже тихий ветер за окном и тот стих, решая не вмешиваться в этот диалог, состоящий по большей части из загадок, тайн и вопросов. Сначала его несколько пугает, что мужчина поведет автомобиль в нетрезвом виде, а потом становится все так же все равно. «Какая разница, как умирать, если все уже заранее предопределено: в офисе у какого-то толстосума, которому что-то и когда-то не понравилось (а не тот ли это мужик, которого я решил шантажировать?..), либо в аварии из-за простого пьянства?» Пьер затягивается непривычно глубоко и сразу же заходится в коротком приступе кашля. Вдох-выдох, во рту остается горький привкус, обжигающий кончик языка.
— Потому что я больше никому не могу это рассказать. Никто больше не станет слушать, а ты, хоть и не хочешь, но последнее желание предоставить мне обязан. Мое последнее желание — разговор, поэтому я и говорю все это, — глупо надеяться на интерес мужчины ко всем этим словам, но он по крайней мере слушал, и этого было достаточно. — Ага, больной. И ты больной. И все мы больные. Но кого это волнует? Я не считаю себя жертвой, если честно. А вот тебя считаю, только — спокойно! — не бей меня за это. Я могу объяснить. Ты жертва обстоятельств, времени, эмоций. Понимаешь, нет? Ты зависим от этого, а я — нет. Ты сам себя загоняешь в угол, ты ведь думаешь, какого черта взялся за это дело, да? Ты уже ничего не хочешь, ты бы бросил все это, но тебе только хуже будет. По тебе видно, что сидеть без дела ты не любишь. Знаешь, я тоже. Но мы все равно слишком, слишком разные. И ты бессилен сам перед собой, ты не можешь себя контролировать. Можешь возражать, сколько твоей душе будет угодно, но я думаю, что окажусь прав. Бессилие растит убийцу. Мне плевать, где окажется мой язык. По крайней мере, после смерти точно будет плевать.
На некоторое время Пьер замолкает, как бы пытаясь найти новые и новые фразы в своей голове, пытаясь их собрать во что-то цельное, единое, все его мысли разлетаются в разные стороны сожженными клочками старого пергамента, а парень пытается как-то склеить их скотчем, прочитать то, что несколько секунд назад безвозвратно сгорело. Француз перемещает взгляд с лица мужчины на бутылку с алкоголем, вот только к ней тянуться не хочется — его сейчас буквально воротит от выпивки, когда в голове неоновыми обрывками всплывают картинки произошедшего в баре.
— Не поверишь, но я ничего не должен. Ни тебе, ни клиентам, ни самому себе. Я не хочу никуда бежать, да и вообще-то перспектива быть еще раз избитым меня ну совсем никак не привлекает. Того гляди, не только изобьешь, но и мозги вышибешь. Ты ведь можешь, я вижу. Я привык отдавать те эмоции, что требуются от меня. Я не знаю, что такое искренность. Вернее... Я получаю искренние эмоции от других, но не могу отдать их. Все мое существо — это собирательный образ того, что нужно людям. Людям нужна страсть, людям нужно желание. Настоящее, неподдельное, и я могу его дать. Услуга за услугу. Они получают то, чего им не хватает, а я получаю то, чего у меня, наверное, нет.
Лавалле несколько напрягается из-за смеха своего похитителя, который насквозь пропитан лишь безумием, ничем больше. Губы парня вытянутся в тонкую нить, и он будет молчать скорее из-за того, что будет бояться продолжать, будет бояться говорить. Мало того, что ему, скорее всего, не поверят, так и мужчина явно не в себе, по крайней мере, сейчас разговор похож на прогулку по канату, натянутому над бездонной пропастью. Похоть тушит сигарету о дверцу автомобиля и выкидывает окурок в окно. Вдох-выдох, бояться не стоит, ничего страшного ведь нет, правда? Правда. Только убедить себя в этом с каждой минутой становилось все тяжелее. Он вновь потянется руками к лицу мужчины, осторожно возьмет его за подбородок и развернет к себе. Приблизится еще сильнее.
— Просто смотри на меня сейчас. Слушай внимательно, договорились? Меня правда это очень сильно волнует, беспокоит, и я не хочу, чтобы именно это ты пропустил мимо ушей. Тебе никогда не снилось, не мерещилось что-то, что ты точно не мог видеть? Но все было так явно, правдоподобно, что сомнений не остается: ты там был, вот прям точно. Ты знаешь то, чего знать не можешь. Со мной часто происходит такое, и я видел слишком многое. Начиная расцветом цивилизации и заканчивая войнами. Ты так явно фигурируешь в том, что вижу я... Каждую неделю, каждый день, каждую свободную минуту. Это меня мучает, не дает мне спать. У тебя никогда не было ощущения, что ты, ну, другой? Не такой, как все остальные. Ты сильнее, но не в физическом плане, это идет откуда-то изнутри. Скажи мне, было ли у тебя такое? Ладно, хорошо, давай по порядку и по относительно недавним событиям. Вторая мировая. Ты знаешь что-то, чего нигде не найти? Ни в каких публикациях, но ты точно осознаешь, что это было. Ну я не знаю... Какие-то секретные материалы или что-то в этом духе. Нет, пожалуйста, не думай, что я сумасшедший. Но я знаю и могу рассказать то, чего никогда не учил, чем не интересовался, и я уверен, что это все правда.
Глаза парня буквально заблестели то ли от азарта, то ли от сжигающего изнутри интереса. «Точно сумасшедший», — скажет кто-то посторонний, но именно от своего похитителя он надеялся услышать что-то утешающее, была какая-то призрачная надежда, что он такой не один, а это — не психическое расстройство.

Я стал жестоким.
Сжался. Скрылся.
Прямолинейней по щекам
хлестал чужих,
чужих и близких.
Я стал жестоким
к двадцати годам.
Пьеру приходилось понимать других людей, приходилось замечать малейшие изменения в них: в эмоциях, в мимике, в жестах. Он видит, что просто должен помочь мужчине вспомнить, вот так, нужно еще надавить вот сюда, и он расколется, признается, это было похоже на отчаяние и одержимость. Он был одержим идеей хотя бы найти тех, с кем он чувствует непонятную связь, которая тонкими нитями с каждым днем все сильнее затягивается на шее, так и норовя задушить. Просто найти, просто увидеть, просто почувствовать, не важен контакт, степень близости, общение уже после встречи. Похоти важно знать, что он не один. Наверное, его с легкостью можно назвать назойливым, сующим нос не в свои дела, и парень даже сопротивляться не станет, лишь утвердительно кивнет и коротко бросит твердое, решительное «да». Главный его спутник на протяжении всех жизней — боязнь остаться одному, не найти тех, кто фактически был его семьей, его частью, плевать уже на былые ссоры и обиды, когда тебя изнутри гложет страх. Его лицо, лицо страха, омерзительно, вызывает отвращение. Все в нем отталкивает, но он отчего-то пытается быть ближе, словно и сам боится оставаться один (вот иронично!). Цепляется своими костлявыми пальцами везде, куда может дотянуться: цепляется за одежду, за руки, сжимает их с такой силой и напором, что наутро можно обнаружить огромные фиолетовые синяки. Страх — это захлебываться в собственной ванне, желая сбежать куда-нибудь подальше. Легче просто закрыть глаза и погрузиться под воду, легче все это отпустить, оставить где-то на поверхности, вот только есть ли в этом смысл, если из раза в раз все будет повторяться. Это замкнутый круг, из которого никогда не выбраться, лесной пожар, который охватывает все вокруг: все деревья, кустарники, он уже бежит по траве, спасайся, кто может! А никто не может. Стоишь посреди чащи и смотришь, как спасаются звери. А сам не можешь сдвинуться с места, как будто ты здесь не один, и нужно ждать, пока этот «кто-то» объявится, только тогда можно бежать. Пьер не хочет ждать всех, ему нужен только он, только он один. И дело тут не в какой-то большей любви или в чем-то подобном, просто хочется задать один вопрос: почему. Почему, Гнев?
Похоть пытается заглянуть глубже в глаза мужчины, он хочет найти там какой-то отклик. В одном лишь свете фар они кажутся чересчур темными, похожими на самый что ни на есть настоящий омут. Пьер сбивается, его язык не успевает за его мыслями, он хочет сказать слишком много. В глазах мужчины он видел войны, видел тихую, немую ярость, там были штормы и кораблекрушения, он видел все и одновременно с этим ничего. Наконец-то, окончательно потеряв тот самый «инстинкт самосохранения», француз позволяет себе сделать еще несколько движений. Опустить руки ниже, на шею, затем — на плечи, хотелось просто начать трясти своего собеседника, уговаривая его ответить, сделать хоть что-нибудь, только не молчать, только не игнорировать все сказанное. Но он не знает, что тем временем чувствует похититель, не знает, с чем он ведет внутреннюю борьбу. И как бы Похоть ни пытался доказать обратное, он вряд ли поймет это.
— Нет, — и лицо парня тут же омрачится, словно не он буквально две минуты назад с таким азартом, с такой детской надеждой в глазах не мог усидеть на месте, пытаясь объяснить свои видения. Или воспоминания?..
Мужчина в очередной раз хватает его за запястья, и Лавалле измученно вздыхает, чуть морщась от боли — синяки и гематомы, которые он получил после их знакомства в баре, еще не прошли, они даже болели несколько сильнее, чем раньше, как и все тело (наверное, действие обезболивающего проходит слишком быстро, другого объяснения найти не получается). Пьер совсем не хочет сопротивляться, ему не до этого. «Это все галлюцинации».
— Нет… Нет, ты ошибаешься! Это реальность. Это все реальность, — француз хрипит от того, как чужое колено давит на его живот, высвобождает запястья и совсем не противится тому, как его хватают за волосы (в который раз). «Все-таки это он», — отметит мысленно парень, вспоминая, что он слишком часто пытался доказать Гневу о вреде прятать собственную сущность. Тот, конечно, никогда его не слушал, и все заканчивалось примерно одинаково: крики, побои и «ты ничего не понимаешь». Однажды Похоть перестал пытаться, просто махнул рукой и «делай, что хочешь, мне плевать». Может, именно тогда произошел какой-то сбой в их взаимоотношениях, что-то, что заставляло Гнева вновь и вновь срываться, а Похоть — любезно и учтиво подставляться, словно так все и должно быть, Пьер всегда и всем позволял чуть больше, чем нужно и можно.
Он нисколько не удивляется пальцам на своей шее — борьба с прошлым хороша в любом виде, даже если это прошлое просто хочется прикончить. Хриплый смех, «ты от этого не сбежишь, никто из нас не сбежит, от этого никуда не деться». Но то, что происходит немногим позже, вызывает кроткую улыбку. Впервые за долгое время искреннюю, и все это лишь из-за того, что его, похоже, узнали. Француз не торопится вновь трогать мужчину, не спешит так же провести узловатыми пальцами по его скуле, не спешит что-то говорить, позволяя себе закрыть глаза и впервые за долгое время вздохнуть как-то спокойнее, будто прямо здесь и сейчас осуществилась мечта его жизни, и ничего больше не важно, и ничего больше не волнует и волновать не должно. Но это, конечно, не так. Хочется просто в это верить, хочется просто отпустить волнение, бывшее спутником на протяжении всей (этой) жизни.
— Узнал все же, вспомнил? — он молчал долго, держал неловкую, давящую на сознание паузу, подбирая слова и выбирая выражения. — А тогда ты отказывался узнавать, отрицал все, что можно и нельзя; все, что нужно и не нужно. Вспомни военные годы. Я... Нет, я понимаю тебя в какой-то степени, но ты предал меня. Тебе было не выгодно то, что я был где-то поблизости. Скажи мне, только честно, откровенно, давай выясним все сейчас, чтобы больше не возвращаться к этой теме. Не ты ли пустил те слухи обо мне? Бесспорно, они были чистейшей воды правдой! Но я просто напросто мешал тебе, да? И поэтому ты сбежал. И ведь ладно бы ты просто сбежал, черт, я бы и это мог понять. Что я тебе сделал, что ты поступил именно так? Мне было все равно на все те допросы и «выбивание правды», но то, куда ты меня сдал... Скажи, тебе хоть немного стыдно? Ты хоть немного сожалеешь (или сожалел) о том, что сделал? Прости, что пытаюсь поднять эту тему, но тогда, увы, не получилось в связи с некоторыми серьезными причинами и проблемами.
Ворошить прошлое и вправду ужасно не хотелось, все-таки вспоминал о нем Пьер с некоторым содроганием, несвойственным для ситуации придыханием, стискивая зубы так, что через несколько же секунд челюсть начинало сводить. Конечно, Похоть давно и все простил (почти), но ему просто хотелось понять и разобраться, чтобы потом убрать все эти воспоминания на пыльную полку, как нелюбимую книгу какого-нибудь французского классика, что его заставляли читать, когда он был несколько младше, лет на пять или шесть.
— Ты ведь прекрасно знаешь, что я каждый раз тебя прощал. Прощу и в этот, поступлю, как дурак, но по-другому не смогу. Просто скажи правду... Это ведь не сложно?

How can you say that your truth is better than ours?
Shoulder to shoulder, now brother, we carry no arms.
Обидно. По большому счету было просто напросто обидно слушать все это и понимать, что по сути ничего и никогда не было. Похоть и сам не помнил, почему вдруг решил связаться с Гневом в каком-то другом плане, нежели просто родственном, братском. Это было мимолетное увлечение, да и вряд ли, что с обеих сторон. Пьер всегда знал, что от него будут пытаться избавиться при первой же возможности. Он знал это, но все равно продолжал лезть на рожон, все равно не прекращал своих попыток сломать, завладеть, подчинить. Его слова, его действия, жесты — все было диким приступом не щадящего никого эгоизма. «Я хочу. И я получу, чего бы то мне это ни стоило», — слишком упрямый, не привыкший слышать отказов в свою сторону, чересчур самовлюбленный, он всегда пытается добиться своей цели. Сейчас его цель — Гнев. Вообще, сначала было просто желание доказать ему, что он по-прежнему слишком значим для мира, что он может вершить судьбы народов, государств, Лавалле был последователем убеждения «нельзя себя ломать ради чего бы то ни было». Поэтому он был жутко рад за всех своих других братьев и сестер, которые вовсю (пусть и осторожно) брали власть над всем миром. Гнев всегда был в стороне, лишь иногда совершая набеги в виде войн, революций, массовых беспорядков и очередным выпуском новостей про чрезвычайно опасного серийного убийцу. Это не злило, нет, это угнетало. Похоть хотел, чтобы все были равны, хотя сам замахивался на все, что можно и нельзя. Просто потому, что считал себя достойным.
Сначала это было похоже на благотворительную акцию и митинг: Похоть был готов забираться с рупором на самые высокие здания и внушать людям, что именно им нужно, от чего они пытаются убежать. Он хотел доказать им, что моралистическое общество катится в никуда, прямиком в тупик, что дальше будет только хуже, и нужно жить так, как было задумано изначально. А потом в нем и вправду проснулся интерес к Гневу. Искренний, неподдельный, его преследовали навязчивые мысли, неосуществимые, казалось бы, желания. Гнев был просто интереснее всех остальных, а еще Похоть никогда особо хорошо его не знал, но узнать хотел. Понять, узнать, изучить вдоль и поперек. Сделать своей игрушкой? Помыкать, манипулировать? Нет, увольте, что за низость! Пьер бы никогда не скатился, не спустился бы до такого по отношению к своим родственникам. Со всеми Шестью грехами он был честен и искренен, лишь иногда пряча собственное отвратительное состояние (моральное, конечно) за маской чего-то хорошего, непременно замечательного. Его отношение ко всем ним было настоящим, но сам он — никогда. Возможно, сначала стоило начать меняться самому, а не пытаться лезть к другим.
Пьер всегда считал себя победителем, всегда оставался, как он думал, в выигрышном положении. Плевать он хотел на грубость, на побои, на резкость в ответ на какое-никакое подобие заботы. Он просто пытался укротить дикого зверя внутри своего брата, и когда это получалось, Лавалле никогда не мог сдержать искренней улыбки. Такой наивной (и даже несколько невинной) и наглой одновременно, будто он так долго добивался своего, и вот оно — добился. Он всегда пытался разговорить своего братца, всегда пытался найти его больное место, чтобы знать, куда в случае чего стоит ударить, какую кнопку нажать. Он даже иногда получал эстетическое наслаждение, удовольствие от той ярости, что бушевала в мужчине, ему нравилось, и он продолжал говорить, говорить, говорить. Пускай удары будут яростнее, слова — острее, пускай отовсюду будет слышен крик, а он сам будет продолжать говорить шепотом. Спокойным, размеренным, не прерывая зрительного контакта. Пускай будет тяжело поднять голову, пускай кровь будет застилать глаза, пускай сам он ничего не увидит, но Гнев определенно точно видеть будет. Это не манипуляции. Это попытки приручить. Конечно, Похоть тогда не думал о том, как будет лучше для самого Гнева, он просто заигрался, а остановиться вовремя не смог. Именно поэтому постепенно пытался прекратить все, что делал до этого. Если можно так сказать, то мозг встал на место, а где-то внутри, под ребрами, неприятно кололо. «Этого не может и не должно быть. И этого нет», — успокаивал себя Пьер, но его игра с каждым днем, с каждой неделей становилась все хуже и хуже, но не прекращать же ее? Не сдаваться же? Настоящая, искренняя привязанность или нежелание признавать поражение?
Он быстро занял свое прежнее положение, отворачиваясь к окну и поправляя спадавшие на лицо волосы. Слушал внимательно, не перебивая, анализируя.
— И мне было больно. Даже, пожалуй, слишком. Больно и обидно; изменить я ничего, к сожалению, не мог, да и не стал бы, будь у меня такая возможность. Зачем менять, скажи, какой в этом смысл? Бороться мне тогда совершенно не хотелось, я просто принял случившееся как должное. Ничего другого я от тебя не ожидал, но до последнего надеялся, что ошибаюсь. Видимо, всегда быть правым — моя участь. И, знаешь, мне всегда было больно находиться рядом с тобой, однако, как ты уже успел, наверное, заметить, меня это слабо беспокоит, — не сказать, что француз уж был совсем заядлым мазохистом, но что-то такое всегда в нем присутствовало. Именно поэтому он был в какой-то степени равнодушен ко всему, на что другие могли бы обидеться слишком уж сильно.
Парень всегда, до последнего будет соглашаться на любые эксперименты, авантюры, прекрасно при этом понимая, что идет против здравого смысла. Но это, наверное, не имеет никакого значения, если тот самый здравый смысл чересчур скучен, зауряден и быстро надоедает. Пьер напрягается из-за быстрой скорости, из-за того, как отчаянно мужчина вжимает педаль в пол, так и норовя разогнаться еще сильнее, быстрее, до максимума. Он вновь пристально сверлит Гнева своим взглядом, пытаясь выровнять дыхание из-за подкатившей к горлу необоснованной злости на него.
— Бизнесом? Хороший у тебя бизнес, ничего не скажешь! Сколько раз ты меня так продавал, можешь сказать? Потому что я не могу — со счету сбился. И ведь продать ты готов за все, что угодно: за уважение, за репутацию, за деньги. Ты даже более меркантильный, чем Алчность! Я пытался, черт возьми, пытался дать тебе то, что не могут дать другие; всегда был за тебя и старался не идти против. И это ты называешь «путаться под ногами»? Что именно для меня, что ты делаешь? Предаешь, продаешь, убиваешь. Я за это должен быть благодарен тебе? И ведь я никогда не звал тебя, я всегда приходил сам, потому что... Потому что не могу иначе. Мне никогда не приходилось звать тебя, я даже не мог тебя позвать, ты постоянно старался уйти, сбежать, бросить все. У тебя получалось, всегда получалось. Что оставалось мне? Ни-че-го. Сколько раз ты мне говорил это «ты ничего не понимаешь»? Я уже давно все понимаю, только ты никак не можешь принять это и смириться.
Француз и сам не замечает, что голос его звучит громче, замечания становятся резче. Он впервые за долгое время может высказать все, что так долго скрывал и пытался запереть в себе. И ему, честно, все равно, какие последствия это повлечет за собой. Пьер на самом деле боится автомобилей, боится высоких скоростей и нетрезвых водителей, боится угодить в аварию и, по правде говоря, сам не понимает, почему. Любой вид транспорта вызывает в нем страх и неприязнь, руки и ноги пробивает крупная непрекращающаяся дрожь, но сейчас, именно в этот момент, ничего этого не было, Лавалле словно бы и забыл о том, что может случиться, если мешать водителю вести машину, ему было не до этого, он хватался за руль, желая изменить направление, в котором они едут, он отвлекал своего похитителя от дороги, забывая о том, что тот и так пьян. Похоть вспоминает о своей фобии слишком поздно, когда слышит где-то совсем рядом громкий, пронзительный гудок. Он на секунду переведет свой взгляд вперед и увидит автомобиль, двигающийся прямо им навстречу на точно такой же (высокой) скорости, и последним, что промелькнет в его глазах, окажется свет фар. Вспышка. Паника. Удар.